augean_stables

Лев Гудков

26 декабря 2021 года исполнится 30 лет с момента официального распада Советского Союза. Институт современной России запускает серию интервью с экспертами, чтобы подвести краткие итоги постсоветских десятилетий, осмыслить ключевые проблемы российского транзита и их влияние на политическую систему и общество сегодня. В первом интервью глава «Левада-Центра» Лев Гудков рассказал о причинах консервативного реванша, воспроизводстве советских мифов, устойчивости авторитарной конструкции власти и «двойном сознании» россиян.

По мнению Льва Гудкова, система управления в России опирается на два ключевых инструмента – наращивание фрагментации общества и нагнетение атмосферы чрезвычайности и внешней угрозы. Фото из открытых источников.

ЧАСТЬ I: ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ

Ольга Хвостунова: Вы исследуете российское общество уже несколько десятилетий. Подводя краткие итоги постсоветского периода, какие бы вы назвали ключевые ошибки и ключевые достижения российской политики?

Лев Гудков: Вы знаете, я не политик и не политолог и не стал бы рассуждать в логике ошибок и достижений. Здесь, скорее, нужно говорить о резонансе трех процессов, которые привели к краху СССР. По отдельности ни один из них не был катастрофическим, но их совпадение разрушило всю систему, хотя на политической сцене этого результата никто специально не добивался.

ОХ: Какие это процессы?

ЛГ: Прежде всего, глубочайший кризис плановой распределительной экономики, ориентированной на поддержание авторитета советского государства в мире, статуса милитаристской и экспансионистской супердержавы. Хотя гонку вооружений часто называют главной причиной распада, я так не считаю. Второй процесс, протекавший независимо, связан с ростом эмансипационных национальных движений в советских республиках. Претендуя на роль модернизатора и культивируя лояльность, советская империя выступила инкубатором национальных элит, которые со временем стали стремиться к большей власти, большим ресурсам и освобождению от контроля. Это очень важный процесс. По нашим ранним исследованиям элит, траектории будущих разломов уже были видны в 1987-1988 годах. Особенно там, где элиты формировались под защитой языка: это, в первую очередь, Прибалтика, затем Кавказ, Татарстан и так далее. И третий процесс – смерть коммунистической идеологии и, как следствие, ослабление легитимности власти, основанной на обещаниях построить процветающее общество, вместо которых к 1980 году мы получили Чернобыль и бойкот Олимпиады.

ОХ: Почему Россия не прошла путь демократизации после распада СССР?

ЛГ: Демократия не получилась, потому что никто об этом всерьез не думал, не готовился к демократическому транзиту, не создавал структуры, на которые можно было бы опираться в политической работе. Максимум, что было, это идея о пресловутом переходе к рынку, что само по себе, как ожидалось, должно было создать правовое государство и демократическое структуры, освободить общественные группы от давления и контроля партийной номенклатуры. Главной проблемой было непонимание, что необходимо в первую очередь проводить социальные преобразования и строить институты, не было идеи, что слабая, по существу всего лишь декларируемая демократия нуждается в защите. Всерьез не рассматривалась и идея люстраций, в том числе в силовых структурах и в судебной системе. Тайная, то есть действующая вне правовых рамок, политическая полиция, КГБ, после распада СССР была ослаблена, но не уничтожена. В этом – отличие от практики денацификации в Германии или ликвидации фашизма в Италии, где был введен запрет на занятие государственных должностей членами тоталитарных партий. Другими словами, в ельцинской России корни этих тоталитарных социальных институтов не были подрезаны. Сохранились все закрытые образовательные учреждения этих репрессивных институтов – Академия ФСБ, Академия МВД, Университет прокуратуры и прочие, обладавшие собственными ресурсами и потенциалом воспроизводства.

ОХ: То есть реванш был неизбежен?

ЛГ: Демократические реформы сопровождались падением жизненного уровня и привели к сильнейшему разочарованию крайне консервативного и забитого населения в идеологии перемен. За пять-шесть лет, если брать середину 1990-х и сравнить с последним советским годом, уровень жизни упал больше, чем вдвое – примерно на 55%. Причем в первую очередь пострадали силы, заинтересованные в реформах: инженерно-техническая интеллигенция, и вообще интеллигенция в широком смысле, то есть собственно государственная бюрократия. Остановилось производство, поскольку по большей части производимая продукция никому не была нужна вне рамок директивной плановой экономики. Все эти люди вдруг оказались ненужными. Из общественной жизни также были выброшены социальные группы, выступавшие опорой советского режима: это рабочий класс, занятые прежде всего в отраслях, ориентированных на военное производство, выстраивание и поддержание империи. Установки реформаторов и населения в целом были обусловлены в первую очередь целями ликвидации потребительского дефицита, переходом к рыночной экономики. Вопрос о моральной и правовой природе существования СССР как тоталитарного государства не стоял, а это значит, что не сознавался преступный характер советской коммунистической системы –человеческая цена коммунизма или социализма, все равно как вы его назовете. Суд над КПСС в 1992 году бесславно провалился. Тогда никто даже не думал о создании механизмов защиты от возможной регенерации тоталитарных институтов. Даже мысли такой не было. Все надеялись на авторитарного «демократического» лидера, хозяина, который, нейтрализуя и подавляя сопротивление коммунистов и консерваторов, проведет революцию сверху.

ОХ: А кто был заинтересован в демократических реформах?

ЛГ: В горбачевскойперестройке, по нашим исследованиям, больше всего заинтересовано было среднее звено бюрократии. Понятно, что в поздний советский период люди в целом были недовольны вечным дефицитом, бедностью, бесперспективностью, но все это не превращалось в какие-то организационные формы и движения. В 1950-1952 гг., в условиях позднего сталинизма, террора и массовых репрессий, срок достижения первой номенклатурной должности – скажем, секретаря райкома или секретаря парткома большого завода – составлял три года. Из-за постоянных чисток и ротации кадров возможности для карьерного роста бюрократии были значительными, потому что постоянно работала бритва репрессий, срезавшая верхние слои. После смерти Сталина было установлен запрет на репрессии против партийного руководства. В конце брежневской эпохи тот же самый срок занятия такой же позиции составлял уже 18-21 лет, то есть каналы вертикальной мобильности были почти полностью закрыты, что создавало сильнейшее напряжение внутри средней бюрократии. А кто это? Та же интеллигенция, госслужащие, инженеры, журналисты. При Хрущеве советское руководство поняло, что в условиях конкуренции и соперничества СССР и США паритет возможен только при помощи инноваций и инвестиций в науку. К 1963 году инвестиции в образование и науку были самыми значительными за весь советский и постсоветский период: более 6% ВВП – сейчас меньше 2%. Ускоренное образование и подготовка кадров, ускоренный рост создали относительное перепроизводство людей с высшим образованием, не имевших при этом особых перспектив. Если вспомните позднее советское кино, то фильмы «Полеты во сне и наяву», «Остановился поезд» как раз рассказывают про тупик и беспросветность. Это чрезвычайно важно. Именно слой средней бюрократии, поддерживавший реформы и задававший рамки этих изменений, выступил движущей силой демократизации.

Как только произошла горбачевская очистка власти от геронтократии, открылись каналы мобильности, интересы этого слоя были удовлетворены и весь «революционный дух» – хотя я не считаю, что это была революция, – отлетел. Легитимность новой власти резко ослабла. Среди реформаторов начались поиски национальной идеи, консервативной идеологии, флирт с церковью. В условиях утраты массовой поддержки руководство Ельцина стало искать новые источники авторитета, легитимности и самосохранения. И скоро уже нашло опору в силовых структурах, КГБ, армии. В ходе Первой чеченской войны влияние военных и чекистов резко усилилось. На президентских выборах 1996 года был впервые использован административный ресурс, политические технологии и манипуляции для обеспечения нужной электоральной поддержки. Дальше эта траектория логически привела к отстранению от власти реформаторов и усилению консервативных кадров, таких как советский хозяйственник Виктор Черномырдин или академик Евгений Примаков, один из руководителей внешней разведки. В целом, в продолжении реформ был заинтересован в первую очередь аморфный слой более образованных людей, условно называемый «социальной элитой», обладающий некоторым культурным капиталом, а значит чуть более широким горизонтом, а также поднимающийся бизнес, нуждающийся в правовом государстве, находящемся под контролем общества. Но ресурсы понимания, знания, ответственности были очень ограниченными. Такими же они остаются и сегодня.

ЧАСТЬ II: ПУТИН

ОХ: Почему окружение Ельцина выбрало преемником Путина?

ЛГ: Поиск преемников шел среди гэбэшных структур разного рода. Общество было разочаровано, недовольно, пассивно. Когда во второй половине 1990-х наметился рост и казалось, что все самое тяжелое уже позади, ударил финансовый кризис 1998 года, повергнув население в такую депрессию, что оно готово было принять любого начальника, который пообещает выполнить две задачи – вывести страну из кризиса и вернуть ей статус великой державы. После некоторого перебора фигур из этой колоды, ельцинское окружение, так называемая «Семья», остановилась на Путине – самом безопасном, как им казалось, сером, но исполнительном чиновнике, которым можно будет легко управлять и которого можно контролировать. Вначале он таким и был, собственной программы и идей у него не имелось. Но именно потому, что у него не было никаких своих идей, Путин чувствовал массовые настроения. Он просто встал в рамку массовых ожиданий, подыграл им и получил всплеск массовой поддержки на волне общей дезориентированности, фрустраций, обид, общего рессентимента и диффузной агрессии. В результате руководство страной оказалось в заложниках спецслужб. Если вы играете с чертом, не надейтесь, что вы его обманете. Путин при первых признаках критики в свой адрес, начиная с «Курска», а потом при взятии заложников на Дубровке и в Беслане, почуял угрозу со стороны автономных сил и групп в обществе и начал их давить – сначала независимые от Кремля средства массовой информации, затем олигархов. Началась централизация власти и реставрация репрессивных структур. При этом никакого сопротивления со стороны раздробленного и дезориентированного общества не последовало. Нельзя сказать, что это было так уж неизбежно, хотя общая логика процесса была нам ясна уже тогда.

ОХ: А что можно было сделать?

ЛГ: Надо было бороться. Надо было провести полную судебную реформу, вывести судебную систему из-под контроля президентской власти. Надо было усилить роль парламента, который был резко ослаблен Конституцией 1993 года. Надо было сохранить политический плюрализм, который к 2000-му году фактически закончился. Вместо этого все ждали продолжения реформ, разные группы проецировали на Путина свои ожидания, надежды и интересы, ждали «великих дел». Но, в соответствии с интересами власти, усилилась централизация управления, укрепились силовые структуры и была ликвидирована свобода прессы, в результате чего произошел разрыв между массовой публикой и носителями знания, утратившими авторитет. Власть стала акцентировать традиционализм как источник своей легитимации. Произошла примитивизация общества и подъем нижележащих и, казалось, навсегда ушедших слоев культуры – хотя сам этот процесс был запущен еще при Ельцине, его «демократическими» советниками. И еще одной важной причиной «успеха» реставрационных процессов я бы назвал сервильность элиты. Бюрократия оказалась основным бенефициаром прошедших изменений, не говоря уже о новом кремлевском окружении – новых олигархах-выходцах из спецслужб. Вообще говоря, ведь это необыкновенное явление, совершенно не оцененное политологами: сращивание финансовых потоков и тайной политической полиции. Это особенность именно нового режима Путина, в котором еще один передел собственности сочетался с довольно архаичной идеологией.

ОХ: Существует мнение, что у режима Путина нет идеологии.

ЛГ: Я с этим не согласен. Такое мнение – свидетельство ограниченности наших экспертов и аналитиков. Конечно, система идей, оправдывающих сложившийся политический порядок, определяющих характер массового повиновения власти, отвечающих целям и интересам режима, есть. Но эта конфигурация идеологем, мифов, демагогии не опознается как идеология, потому что ее бездумно моделируют по образцу советской идеологии, гораздо более проработанной, догматической, схематической и тотальной. В отношении России речь сегодня идет об идеологии государственного патернализма и патриотизма с апелляцией к прошлому и легитимацию через прошлое – через воинскую доблесть, былые достижения империи, через советскую форсированную индустриализацию и пр. Любой грамотный социолог скажет вам, что апелляция к прошлому, глорификация милитаризма и имперской колонизации означают легитимацию политики централизации власти, устранение плюрализма в обществе. Если все достижения в прошлом, то, следуя этой логике, все сегодняшние групповые интересы и многообразие представлений в обществе становится нелегитимными. Нет нужды в представительских и правовых институтах. Гражданское общество начинает восприниматься как оппонент, а позднее – как враг суверенной власти.

ОХ: А в чем вы видите сервильность элиты?

ЛГ: Элита – а я имею в вид в данном случае публичную интеллектуальную и научную элиту, но не бизнес и не силовиков – оказалась несостоятельной, будучи так или иначе и внешне, и внутренне зависимой от власти, от руководства университетов и академии. Даже если она занята исследованиями, а не только пропагандой, то внутренне подчинена запросам начальства, которое ставит перед ней свои задачи. У нее нет собственных познавательных интересов, поэтому она подлаживается под то, что принято, по ее мнению, в мире, на Западе, следуя позавчерашней интеллектуальной моде в Европе или в США. Наша элита принципиально эпигонская. Ее претензии на авторитет основаны на демонстрации знаний каких-то западных текстов, в том числе по транзитологии, порождая иллюзию движения к «светлому будущему», что вполне устраивает нынешний режим. Но этот авторитет создан не на анализе состояния дел в стране, природы режима и покорности ему общества. Элита всячески демонстрирует свою готовность предоставлять власти рекомендации и политические рецепты. Раньше – как приехать из точки А («авторитаризм») в точку Д («демократия»); сегодня – как оптимизировать управление экономикой, здравоохранением, воспитанием патриотизма и т.п. Это не изучение общества и, соответственно, не поиск групповых интересов, на которые можно было опереться и обеспечить солидарность. Это подобострастная готовность служить и консультировать власть, которая, как показали события последних 20 лет, вовсе в этом не нуждалась. Сегодня сервильность стала общераспространенной во всех университетах. Недавно вышел доклад DOXA и «Проекта», который показывает, что 92% руководителей топ-100 российских университетов связаны с «Единой Россией». Научный потенциал там нулевой, но зато есть средства контроля над воспитанием, социализацией и преподаванием. На таких примерах чрезвычайна заметна логика реставрации тоталитарных институтов.

ЧАСТЬ III: ТОТАЛИТАРНОСТЬ

ОХ: Что вы в данном случае понимаете под тоталитарным?

ЛГ: Когда говорят тоталитаризм, имеют в виду прежде всего ГУЛАГ, террор и т.п. Это важная часть парадигмы тоталитаризма, но этим он не исчерпывается и даже не определяется. Есть и другие, нетоталитарные формы людоедства. За концепцией тоталитаризма, развивавшейся в 1920-30-х годах, стоит другая идея: расползание государства во сферы, которые раньше не входили в зоны его компетенции, – частную жизнь, мораль, религию, науку, систему образования, спорт, экономику. Вместо процессов дифференциации и обособления, автономизации различных сегментов и групп, возникновения сложной системы взаимосвязей, коммуникаций и обмена мы имеем дело с усилением целенаправленного централизованного контроля, принуждения и индоктринации населения. Нельзя сказать, что при Путине в России этот процесс так уж успешен, но он идет. Мы видим, как сокращается пространство свободы, культуры, просвещения, религии, морали, науки, публичности, не говоря уже о полном исчезновении политики как институциональной сферы.

ОХ: Почему Россия возвращается к тоталитарным институтам?

ЛГ: Прежде всего потому, что не было рационализирована природа советской системы, не возникло моральной основы для ее осуждения – нравственного и государственно-правового. Политическая культура России чрезвычайно инерционна, она сохраняет и пласты сталинского времени, и даже еще более раннего – имперского, крепостного. Если сравнить Россию с другими постсоветскими странами, то успешным транзит был только только там, где присутствовал ряд важных факторов: память о национальной государственности, как в Польше или Прибалтике; сохранившиеся остатки гражданского общества и институциональных структур, такие как костел, «Летучий университет» или какие-то фольклорные общества; и длительная традиция или практика сопротивления. Опыт польского сопротивления, начиная с 1956 года, привел к пониманию, что силовые перевороты, установки на революции или радикальную смену власти иллюзорны, если нет сил, заинтересованных в новых общественных институтах. Институты надо создавать, добиваться многообразия представительства общественных интересов, движений, партий. Это значит, что нужно искать возможности компромисса с властью, учитывать взгляды и запросы людей, которые чужды демократии и либерализму, людей с ограниченным пониманием происходящих процессов; что нужно учиться диалогу, а не уничтожению противника. Культура требует сохранения плюрализма в обществе и в политической системе. Это важнее, чем сами реформы сверху и декларации демократии и права. В России таких традиций не было, и мы довольно быстро оказались заложниками иллюзий – сначала авторитарного демократа Ельцина и реформаторов, действовавших авторитарными методами, а потом уже Путина с его «возрождением» России и вставанием с колен.

ОХ: Опросы «Левады» показывают, что в прошлом году 75% россиян были уверены что советская эпоха была лучшим временем в истории России. Может быть, причина консервативного разворота в ностальгии?

ЛГ: Ну, это не ностальгия, не те чувства, которые испытывает вынужденный эмигрант по покинутой Родине. Это совершенно другие переживания и идеологемы. Идеализация советской жизни и советского времени в российском обществе является условием для критики настоящего. Других представлений, исходя из которых можно оценивать и артикулировать свое недовольство положением вещей и действиями власти, у общества нет. Я хорошо помню портреты Сталина на лобовых стеклах грузовиков в конце брежневской эпохи. Идеи порядка, фантом утопии, утраченной справедливости, равенства, идеализированной жизни оказываются единственно доступным способом критики настоящего в атмосфере подавления свободы слова, цензуры и трескучей пропаганды. Прежние советские идеологические лозунги оживают в массовом сознании, но воспринимаются уже как реальность прошлого. Работают мифы о бесплатной общедоступной медицине, бесплатном образовании, гарантированной работе, низкой стоимости жилья, профсоюзных путевках, пенсиях, на которые можно было жить. С приходом рыночной экономики бедное население России столкнулось с отсутствием идеи будущего и цели развития. Реформаторы были дискредитированы, либералы и само понятие демократии были подвергнуты поношению, и люди вынужденно стали апеллировать к прошлому как к идеалу. Это соответствовало общему тренду на традиционализм: наша жизнь, величие страны остались в прошлом, и их надо восстановить. Не менять нынешнюю ситуацию, а восстановить прошлую. На протяжении последних 25 лет 55-60% респондентов в наших опросах раз за разом твердят, что с реформами они чувствуют себя проигравшими, что лучше было бы, если бы ничего не менялось в перестройку. Этот мифологический ресурс стал основным инструментом интерпретации происходящего.

ОХ: А власть, получается, просто возглавила этот процесс?

ЛГ: Именно так, да. Я много раз говорил, что нынешняя пропаганда не создает новых идей, образов реальности, а использует расхожие мифы позднего советского времени – брежневского или более раннего, – интерпретируя их в языке современных процессов, явлений и отношений. Поэтому, скажем, обоснование российской агрессии строится по модели сталинской агрессии против Финляндии или аннексии балтийских стран, исходя из якобы потенциальных угроз с их стороны.