augean_stables

ПОСЛЕДСТВИЯ, РИСКИ И АЛЬТЕРНАТИВЫ ДЛЯ РОССИЙСКОЙ ЭКОНОМИКИ

© Сергей Ёлкин

ТЕКУЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ: «ЗАСТОЙ — 2»

Текущее состояние российской экономики можно определить как долгосрочную стагнацию. Даже если исключить 2020-й ковидный год, среднегодовые темпы роста российской экономики с 2009 по 2019 г. составили 1 %, а за пять лет (2014–2019 гг.) — всего 0.8 %1. Такие темпы существенно ниже темпов роста стран с аналогичным уровнем развития (страны с доходом выше среднего: 4,6 % за 11 лет и 4 % — за пять), среднегодовых темпов роста мировой экономики (2,5 % и 2,8 % соответственно) и даже ниже темпов роста стран с высоким доходом и развитых экономик, которые обычно растут гораздо медленнее развивающихся (соответственно 1,5 % и 2,1 % в обеих группах). Это означает, что доля России в мировой экономике снижалась, отрыв от развитых стран увеличивался, а не сокращался, и в рэнкинге экономик мира по уровню дохода Россия опускалась вниз. По уровню ВВП на душу населения, рассчитанному по паритету покупательной способности, Россия с 2009 по 2019 г. пропустила вперед себя семь стран — Латвию, Литву, Малайзию, Панаму, Польшу, Румынию и Сейшелы2. Тот же показатель (ВВП на душу населения по ППС) для Казахстана составлял в 2009 г. 89 % от российского, а в 2019 г. — уже 97 %. Отметим также, что в 1977–1985 гг., т. е. в периоде истории СССР, который получил наименование «застоя», средние темпы роста экономики составляли, согласно современным расчетам, 1,6 % в год, т. е. были в два раза выше тех, которые наблюдались в течение последних 6–7 лет3. Таким образом, «застой — 2» — это не метафора, а статистическая констатация.

Несмотря на столь печальное положение дел — фактически потерянное для экономического развития десятилетие — публичная дискуссия о его причинах и возможных путях возвращения России на траекторию роста сегодня практически не ведется. Тема экономического роста, мощно звучавшая в официальной риторике первого путинского десятилетия («удвоить ВВП за десять лет»), практически сошла на нет и была подменена бюрократическим конструктом «национальных проектов» — произвольно назначенными ориентирами и инвестиционными целями, которые к тому же периодически корректируются по срокам и параметрам или просто остаются нереализованными. Так, остались невыполненными цели майского указа 2012 г. о повышении к 2018 г. нормы накопления до 27 % и производительности труда в 1,5 раза (см. подробнее в тексте Е. Гурвича ниже), а ряд целей, которые в майском 2018 г. указе президента Путина были обозначены как цели на 2024 г., в июльском 2020 г. указе того же президента Путина оказались отнесены на 2030 г.4

Однако даже исполнение отдельных «национальных проектов» мало что говорит о реальном состоянии экономики. Это отчасти напоминает ситуацию в советском плановом хозяйстве: командный метод управления позволял концентрировать максимум ресурсов на приоритетных направлениях и добиваться волюнтаристски установленных амбициозных целей (например, «обогнать США по выплавке стали»), лишая при этом ресурсов другие (в частности — инновационные) сектора и, в итоге, увеличивая общую разбалансированность плановой экономики.

ПЕРЕРАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНАЯ МОДЕЛЬ «СТАГНИРУЮЩЕЙ СТАБИЛЬНОСТИ»

На сегодняшний день у российского правительства не только нет стратегии роста, но отсутствует даже соответствующее целеполагание. Текущая экономическая политика выдвигает в качестве безусловного приоритета «стабильность», которая, с экономической точки зрения, представляет собой модель перераспределения ресурсной ренты и доходов от экономической деятельности, сложившуюся в последнее десятилетие и соответствующую интересам политической элиты, ряда секторов российского бизнеса и определенных групп населения. В этом смысле отказ от установки на экономический рост в России 2010-х гг. следует считать следствием рационального выбора.

График 1. Доходы от экспорта и темпы роста экономики России в 2006–2020 гг.
Данные: ЦБ (по методологии платежного баланса); World Вank, World development indicators database.

В основе этой модели лежит относительно высокий уровень доходов от экспорта сырья (прежде всего энергоносителей, доля которых в экспорте составляла в 2010–2020 гг. 50–70 %). Когда эти доходы снижались, происходил спад производства и сжатие экономики; когда они восстанавливались, экономика возвращалась к росту (с затухающим эффектом), компенсируя предшествующее сжатие и лишь немного превосходя прежние максимумы (см. График 1). При этом «стабильность стагнации» поддерживалась посредством ряда перераспределительных механизмов и эффектов.

Во-первых, доходы от экспорта в периодах высокой конъюнктуры частично не использовались для стимулирования потребления или перевооружения экономики, а сберегались на случай значительного их выпадения в неблагоприятные периоды: это позволяло смягчить внешние шоки, но в то же время — избежать реструктуризации бизнесов и экономики в целом в условиях сокращения ресурсной ренты.

Во-вторых, происходило перераспределение в пользу экспортного сектора: объемы экспорта с 2013 г. выросли на 15 %, в то время как ВВП – только на 3 % на фоне резкого сокращения инвестиций на 9 %.

В-третьих, происходило перераспределение инвестиционных ресурсов от частного сектора к государственному: при стабильном уровне инвестиций в основной капитал в 22 % осуществлялись патронируемые властями крупные инвестиционные проекты с участием частного и государственного капитала; такая стратегия позволяла «стягивать» финансовые ресурсы в направлении реализации государственных проектов; неблагоприятный инвестиционный климат компенсировался «ручным инструментарием поддержки инвестиционной деятельности, заточенной под небольшое число крупных проектов», пишет Олег Буклемишев.

В-четвертых, имело место интенсивное перераспределение доходов населения: при том, что в целом эти доходы сократились в 2020 г. к 2013 г. на 10 %, заработная плата в реальном выражении увеличились на 11 %, т. е. доходы от собственности, предпринимательской деятельности и доходы в неформальном секторе «перераспределились» в пользу «официального» зарплатного сектора (бюджетники и корпорации) при стабильных уровнях долей прибыли и затрат на труд в экономике.

В-пятых, имело место перераспределение в пользу внутреннего производителя в потребительском секторе (политика импортозамещения): доля импорта в розничной торговле снизилась с 2013 по 2020 г. с 36 % до 28 % в продовольствии и с 44 % до 39 % в непродовольственном сегменте. Данный эффект, впрочем, является следствием не столько промышленной политики (включая санкции против европейской продукции), сколько девальвации рубля: средняя заработная плата по текущему курсу составляла в 2013 г. 940 долларов, а в январе 2021 г. — 650.

Формированию и укреплению перераспредлительной модели способствовала фундаментальная установка на экономический изоляционизм, мотивированный курсом внешнеполитической конфронтации. В результате с 2014 г. наблюдается резкое снижение доли прямых иностранных инвестиций и увеличение санкционных барьеров, препятствующих трансферу капитала и технологий (см. График 2).

График 2. Прямые иностранные инвестиции в российскую экономику по периодам, млрд долл.
Данные: ЦБ (сальдо операций платежного баланса).

Экономической задачей нынешней модели является извлечение максимальной доходности из сырьевых сегментов и формирование на базе этих доходов финансовой подушки, которая может быть использована государством в перераспределительных целях. Бенефициарами такой модели являются компании, имеющие доступ к сконцентрированным в руках государства инвестиционным ресурсам, бизнес, ориентированный на внутреннее потребление и выигрывающий от снижения конкуренции на внутреннем рынке, и в целом бюджетный и корпоративный сектора на рынке труда. В то же время такая модель невыгодна для наиболее активной части общества – молодежи, квалифицированных специалистов, образованного класса, компаний технологического сектора с экспортным потенциалом. Однако именно эти группы в условиях текущего политического уклада менее всего могут влиять на принятие решений и выбор модели экономического развития.

Таким образом, мы можем наблюдать в текущей российской модели симбиоз изоляционизма, дирижизма и расширенных политических ограничений, обеспечивающих ее «стабильность», — неоптимальное равновесие стагнации.

УСТОЙЧИВОСТЬ МОДЕЛИ И БАРЬЕРЫ ДЛЯ РОСТА

Описанная экономическая модель создает серьезные ограничения для экономического роста и в то же время обладает значительной устойчивостью. Основными ограничителями для роста здесь являются:

— «огосударствление командных высот» в экономике, которое происходит не столько за счет формального контроля государства над активами, сколько за счет вытеснения частных инвестиций (условия для которых выглядят неблагоприятными) государственными и за счет огосударствления финансового сектора;

— неблагополучие правовой среды и произвольное правоприменение на фоне технических и регуляторных улучшений в области условий ведения бизнеса: риск стать объектом административного произвола в целом ниже, но риск стать объектом уголовного преследования и оказаться в тюрьме — выше5;

— тенденция к экономической и технологической автаркии, растущая изоляция страны по линии привлечения технологий и капитала;

— снижение качества человеческого капитала;

— отсутствие институтов для защиты интересов различных слоев частного бизнеса, коррупционно-договорной характер распределения преференций и государственных ресурсов и, как следствие, низкая конкурентность многих внутренних рынков;

— сохранение неэффективных промышленных предприятий и проектов, пользующихся стабильной поддержкой государства;

— издержки избыточного политического контроля и «геополитических приоритетов» (раздутые штаты силовых структур, чрезмерное регулирование и контроль образования, некоммерческого сектора и интернета, ограничения на инвестиции для иностранных компаний и пр.).

Несмотря на создаваемые этой моделью препятствия для экономического роста и рыночного распределения ресурсов, она является, по мнению большинства экспертов, в среднесрочной перспективе достаточно устойчивой за счет устойчивого внешнего спроса на сырьевые ресурсы в сочетании со свободными внутренними ценами и валютным курсом, позволяющими абсорбировать внешние шоки, связанные с изменением мировой конъюнктуры. Устойчивости модели способствует и надежность патрон-клиентских сетей, сложившихся за 20 лет правления Владимира Путина в бизнес-среде и системе государственной бюрократии. Наконец, изменение модели — поворот к открытости экономики, сокращение субсидирования неэффективных проектов, ограничение описанных выше перераспределительных практик и эффектов — не соответствует интересам достаточно широкого круга бизнесов и групп населения, которым такой поворот принесет (по крайней мере в краткосрочной перспективе) издержки и неопределенность.

В настоящий момент Россия вступила во второе десятилетие стагнации («Застоя-2»), при этом серьезные стимулы или коалиции, заинтересованные в изменении «перераспределительной» модели, отсутствуют. Такая ситуация, впрочем, не выглядит уникальной: на протяжении предыдущих 100 лет можно было наблюдать несколько примеров государств, в течение многих десятилетий сокращавших свою долю в мировом ВВП и увеличивавших отставание от наиболее развитых стран (так, в начале 1930-х гг. ВВП на душу населения в Аргентине составлял 70 % от уровня США, а в конце 2010-х гг. — 35 %6).

В настоящий момент российские власти не демонстрируют ни малейшего намерения уклониться от этого инерционного сценария (сценарий «Комфорт стагнации») и намерены прилагать усилия для поддержания «равновесия стагнации», опираясь на внутренние резервы. Для этого в ближайшие годы им потребуется (1) добиться интенсификации труда без адекватной компенсации и/или (2) мобилизовать частные капиталы на решение инвестиционных задач, поставленных правительством. Попытки изъятия прибыли корпораций под централизованные инвестиции уже наблюдаются в деятельности правительства. Кроме того, для ускорения или сохранения минимальных темпов роста могут быть задействованы средства Фонда национального благосостояния (ФНБ). При текущем уровне цен на нефть ежемесячно ФНБ может пополняться на 180–200 млрд руб., эти средства могут быть потрачены на инвестиции7, что при прочих равных может дать около 1 % п. п. дополнительного роста (см. подробнее в тексте Сергея Алексашенко). Вероятность ослабления денежной политики в целях стимулирования роста в настоящее время выглядит крайне маловероятной — «стабильность» остается приоритетом8, однако в случае существенного ухудшения конъюнктуры или реализации других рисков такой поворот нельзя исключить в будущем.

СИСТЕМНЫЕ ВЫЗОВЫ «РАВНОВЕСИЮ СТАГНАЦИИ»

Существуют факторы серьезной уязвимости сложившегося «равновесия стагнации», которые способны затруднить ее поддержание на протяжении начавшегося десятилетия или создать значительные (и даже критические) риски для экономики и социальной стабильности в перспективе 10–15 лет.

Прежде всего:

— доходы от экспорта углеводородов с высокой вероятностью в этом десятилетии существенно сократятся. Если в 2011–2015 гг. они составили 1,6 трлн долларов, то в 2016–2020 гг. они сократились до 1 трлн. Нет оснований считать, что в следующие десять лет эти доходы будут выше — рост цен на нефть сдерживается ростом сланцевой добычи в случае, если цена барреля достигает 55–60 долларов, а общие возможности мировой добычи превосходят спрос (см. в разделе «Прогнозы: слабый рост, недорогая нефть и сценарии декарбонизации»). То есть доходы России от нефтегазового экспорта с высокой вероятностью сократятся в этом десятилетии в инерционном сценарии не менее, чем на 25 % по сравнению с предыдущим.

К основным вызовам и рискам инерционного сценария относятся:

— демографический антидивиденд — сокращение численности молодых возрастов, вступающих на рынок труда, и вероятное общее сокращение численности рабочей силы и ухудшение ее качества;

— «черные лебеди»: длительное влияние пандемии, «накопление» эффекта санкций и их возможное усиление, техногенные кризисы и пр., которые ведут к дополнительному «вычету» из текущих минимальных темпов роста;

— накапливающиеся изменения в мировом энергобалансе, ведущие в перспективе 10–15 лет к изменению стратегий игроков энергетического рынка и резкому долгосрочному снижению цен на углероды.

На протяжении периода «высокого» роста в России 2000-х гг. на рынок труда вышли почти 7 млн дополнительных работников (+10 % занятых в экономике), причем значительную их часть составили молодые и образованные люди, замещавшие контингенты работников с более низкой производительностью (последнее «советское поколение»). На счет демографического дивиденда может быть отнесено до трети роста ВВП в 1997–2011 гг. В 2008–2019 гг. численность занятых увеличилась на 1 %, а доля молодых с высшим образованием снизилась на 0,5 п. п. В течение нынешнего десятилетия общая численность вовлеченных в экономическую деятельность сохранится в оптимистическом сценарии или сократится в более пессимистических (потери могут составить до 8–10 %), но точно сократится примерно на четверть численность возрастной группы 25–40 лет, а численность работников этих возрастов с высшим образованием снизится до уровня 2005–2006 гг. (см. подробнее в тексте В. Гимпельсона). Это значит, что на протяжении десятилетия будет нарастать демографический антидивиденд для экономического роста, связанный с ухудшением структуры вовлеченных в экономику и вероятного сокращения их общей численности. В такой ситуации при прочих равных для сохранения «равновесия стагнации» — минимальных темпов роста 2010-х — потребуется какая-то компенсация, связанная с ростом производительности и инвестиций.

Так же как демографический антидивиденд, техногенные кризисы и иные «черные лебеди» (в частности, нарастание эффекта санкций и риски их усиления) не вызовут одномоментных критических проблем для экономики, но могут (вкупе со снижением доходов от экспорта) вести к разбалансированности перераспределительной модели, став дополнительным вычетом из минимального роста экономики и усугубив тенденцию к сокращению реальных располагаемых доходов. В этом случае будет происходить дальнейшее снижение доверия к политико-экономической системе со стороны разных групп населения и элит, рост социальных протестов и требований (в том числе исходящих от групп традиционной поддержки режима), рост общего уровня конфликтности и снижение лояльности в патрон-клиентских сетях. Дополнительным риском этого сценария постепенно нарастающей разбалансированности (сценарий «разбалансировка 2020-х») является ухудшение качества экономического регулирования: сегодняшние попытки властей замораживать и субсидировать цены на продукты питания, управляя издержками и нормой прибыли в цепочках поставщиков, демонстрируют логики развития этого риска в «информационных автократиях».

Наконец, изменения в мировом энергобалансе, которые будут иметь плавный характер, способны в определенный момент привести к изменениям в стратегии игроков энергетического рынка, которые в свою очередь приведут к долгосрочному снижению цен на углероды и подорвут внешний источник финансирования российской экономики. Хотя предполагаемое сокращение в потреблении нефти на основных рынках российского экспорта к 2030 г. выглядит не слишком значительным, следует учитывать серьезное давление «климатической повестки», заставляющее власти развитых стран усиливать анти-углеродное регулирование (ср. «Зеленую сделку» и планы введения углеродного сбора на границах ЕС9). Эти усилия могут дать эффект, существенно превосходящий сегодняшние инерционные ожидания, и существенно изменить стратегии как инвесторов (стимулированных политическими решениями к вложениям в «чистую» энергетику), так и нефтеэкспортеров, переориентирующихся с целей удержания цены на цели удержания доли рынка (ср. подробнее в разделе «Прогнозы: слабый рост, недорогая нефть и сценарии декарбонизации»).

Хотя эти события с высокой вероятностью окажутся отнесены за горизонт текущего десятилетия, они грозят России серьезным экономическим и социальным кризисом в будущем. Изменения цен на энергоносители часто носят резкий характер, в то время как заместить выпадающие доходы относительно быстро невозможно. В этом случае Россия столкнется с одновременным сжатием государственных финансов, ослаблением платежного баланса и национальной валюты, и, следовательно, сокращением возможностей для импорта, затрудняющим структурный маневр. Нефтяная рента позволяет компенсировать в течение длительного времени неэффективность ряда производств и отраслей, в результате ее сжатие и невозможность дальнейшей поддержки ведет к структурному кризису. В то же время в силу высокой конкуренции на международных рынках, стратегии, позволяющие частично компенсировать выпадение сырьевых экспортных доходов, требуют длительного встраивания в производственные цепочки и продуктовые ниши и долгосрочных стратегий, направленных на это. Чтобы компенсировать доходы, которые предположительно выпадут в 2030-е гг., необходимо уже сегодня активно наращивать экспортный потенциал в секторах, способных заместить их. Через 10 лет такое встраивание окажется гораздо более сложным в силу возрастающей конкуренции за эти ниши среди развивающихся стран и девальвации преимуществ в человеческом капитале.

В описанном сценарии, вероятность которого сегодня следует оценивать как существенного, вторая декада стагнации («Застоя — 2») становится прологом к новому кризисному десятилетию в 2030-е гг., которое будет характеризоваться существенным сокращением ВВП и социальными потрясениями (сценарий «Кризис 2030-х»). В этом случае Россия, вслед за Венесуэлой, будет страной, пережившей за 50 лет второй структурный кризис, связанный с волатильностью цен на нефть.